Главная Нам пишут Родина моего детства

Родина моего детства

В преддверии Дня города «Дновец» представляет новый проект «РОДИНА МОЕГО ДЕТСТВА». Мы хотим знать, как дновцы живут вдали от своей малой Родины, чем занимаются, о чем мечтают. Что осталось в их памяти от города с названием Дно, где прошло их детство, где тихие улочки помнят их звонкий смех и первые разочарования, выпускной бал и первую любовь.

Южно-Сахалинск, Новополоцк, Санкт-Петербург, Выборг, Калининград, Пермь, Красноуральск, Рига – это лишь некоторые точки на карте, где живут наши земляки. Давайте вместе познакомимся с ними и узнаем, какой в их памяти осталась Родина детства.
Цикл наших публикаций открывает Владимир Ромео (на фото справа). Родился он 30 апреля 1953 года в городе Дно. Учился в школе № 50. Все самые яркие воспоминания из детства связаны у него с улицей Интернациональная.
В 1974 году окончил ГДОИФК им. П.Ф Лесгафта, тренер-преподаватель физкультуры и спорта, арбитр высшей национальной категории Республики Беларусь по водному поло. В 2010 году получил второе высшее образование в ПГУ на кафедре экономики и управления. Сейчас проживает в г. Новополоцке Витебской области республики Беларусь.
Память о прошлом иногда призывает его к перу и бумаге. И тогда воспоминания превращаются в рассказы о знакомых местах, интересных людях и неизгладимых событиях, которые навсегда запечатлела память.

ЛИЗУН
Посвящается моему дедушке, Шуеву Павлу Михайловичу.

– Внучок, завтра идём пасти коров, – сказал мне дед Павел, шестидесятипятилетний, высокого роста, с упитанно обжитым телом, притерпевшимся к погоде, странствиям к любой нужде, сохранивший приятную внешность и расположение.
С пастьбой мне приходилось сталкиваться в раннем детстве, 6-7 лет от роду. И вот снова, в 20 лет, с чувством важности, нужности и гордости за столь ответственное мероприятие я стал к нему готовиться. Приготовил одежду. Вымыл сапоги, выбрился, словно перед встречей с любимой женщиной…
Был июль, стояла жара. Синоптики определили её, как одноразовую в 100 лет.
Прихватив с собой нож, сделанный из сталистого полотна пилы, острый, как бритва, я вышел за ворота.
Улица Интернациональная вбирала в себя коров и несла их за околицу, образуя стадо.
– Погоним поить, – улыбнувшись, сказал дед.
Я посмотрел на коров, в стадном количестве напоминавших людей, бредущих к заводским проходным, и подумал: а ведь в этом есть что-то, взятое из нашей жизни.
Попоив коров, мы двинулись на выжженное солнцем пастбище Паклинского хутора, стараясь в глубине лесных опушек задержать кормилиц и попотчевать их ещё не засохшей травой.
Вырезав заготовку из осины, я задумался, а руки машинально без моего умственного присутствия, приступили к первичной обработке древесины.
Поглядывая и приглядываясь к коровам, я обнаружил, что в стаде есть верховоды. Их было три. Одна выделялась красивыми раскосыми чёрными глазами в золотом обрамлении. Чёрная с белыми лоскутиками-кружевами красавица отличалась коровьей женственностью, фигуристостью. Другая оказалась нашей, сохраняла деловитость и спокойствие, которые в нужный момент передавались всему стаду. Третья корова была связующим звеном между красотой и деловитостью. Иногда они сходились вместе, словно о чём-то договаривались и проявляли интерес друг к другу довольно простым и в то же время оригинальным способом. Затем они расходились, обходя всё стадо для того, чтобы встретиться вновь.
Постепенно из куска дерева стали появляться очертания лица.
– Деда, а коровы как люди. Как женщины…
Дед молчал: человеческое слово в тот момент казалось ему невнятным шумом, он его не слушал. Его седая голова в засаленной кепке была повёрнута лицом к лесу. Его глаза были широко открыты, губы улыбались. Глаза человека, прожившего много лет, видевшего страх войны, рождение первенца, голод, смерть, радость, любимую женщину и тяжёлый крестьянский труд, смотрели с теплотой и грустью. О чём думал он?
– Деда, а ведь они словно люди, – сказал я, вновь подходя поближе.
– Коровы-то?.. Да, по их повадкам можно узнать, кто как живёт на своём дворе.
Он снял кепку, почесал голову.
Злыдни – кусачие оводни да комары, обалдевшие от жары, попрятались в лес.
Коровы перестали жевать, и ушли в тень, которая от духоты и зноя нисколечко не скрывала и не защищала их.
Прилегли и мы.
Полуденная жара казалось, обжигала мои внутренности словно спиртом. Я закрыл глаза от яркого и горячего солнца, накрыл лицо лопухом и … увидел чёрные раскосые насмешливые глаза с длинными ресницами, нежные изгибы, мягкость, грациозность.
– Дурачок, любить друг друга могут только существа, созданные одинаковыми, почудился мне шёпот.
– Однако природа распорядилась по своим законам, – парировал я.
– Ты используешь, упрямец, слова, чтобы скрыть свои мысли. Мы не можем выбирать условия для жизни, – томно продолжало видение.
– А если взять и не подчиниться условиям?
– Плюрализм полов не может изменить реальность бытия так же, как и отказ от него, – слышался дальше сладкий шёпот.
Должно быть, я на какое-то мгновение открыл глаза и, повернув голову, заметил, как лопух медленно передвигаясь, исчезает в отверстии, обрамлённом толстыми, розовато-тёмными губами. Увидел раскосые глаза с золотым отливом, глядящие на меня настолько доверчиво, что появилось желание дотронуться рукой, погладить мягкую густую шерсть, такую короткую, что это позволяло ощутить теплоту ЕЁ тела.
– Какими мерками вы измеряете свободу? – прошептал я, и опять передо мной радужные цвета, чувственные спины, терпко пахнущие луговые травы, эллиптические линии, строгие пропорции.
– Обнажённостью и красотой тел, – послышалось откуда-то сверху.
…Полуденная жара давала о себе знать. Приподнявшись, я огляделся и увидел стадо, бредущее (почему-то во главе с дедом) к лесу. Рядом со мной лежал нож и то, что требовало доработки, – вытянутое лицо-маска. «Ему не хватает ушей», – подумал я.
Я встал в поту и с тупой головной болью зашагал вслед за стадом и дедом. Коровы словно чувствовали временные изменения и спешили к спасительному лесу. Пробравшись сквозь кустарник и крапиву во весь мой рост, я увидел коровью общину, методично пожирающую зелёную болотистую траву. Те кровососы, что попрятались в лесу, тут же занялись делом. Коровьи хвосты вращались словно пропеллеры, отгоняя комаров, мух, слепней. Коровье взбрыкивание и подрагивание кожей передалось мне. Всё это продолжалось несколько часов. Коровье вымя, изрядно заполнившееся молоком, напоминало бурдюк с вином и приклеенными к нему резиновыми перчатками. Проглотив слюну, я вспомнил грузинское «Кахетинское» – прохладное, вкусное, любвеобильное вино.
Стадо неожиданно пришло в движение. Верховодящая троица оказалась впереди, и все коровы дружно двинулись за ней.
– Дед, куда это они?
– Пить, ответил он.
После водопоя тут же у воды коровы улеглись, пережёвывая траву.
Возле размашистого дуба присели и мы.
– Ты веришь в Бога? – застав врасплох, поинтересовался я.
Ничего не ответив, он в свою очередь спросил:
– О чём ты?
– …Слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешёл от смерти в жизнь.
– А, ты о переселении душ?
– Что-то вроде… – сказал уклончиво дед.
Я опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит жизнь, не задерживаясь, не зависимая от тебя, ровная, как отдалённый гул, в котором невозможно разобрать слов песни. Может быть, коровья душа была женской душой, а этот дуб – он ведь тоже живой, – был когда-то молодцеватым, крепкоплечим кузнецом.
Продолжая молчать, вероятно, думая о том же, дед поднялся и потихонечку, словно в никуда, пошёл вперёд. А мне почему-то вспомнилось: «Можно читать длинные молитвы, как фарисей, и не быть услышанным Богом».
Чего-то не хватало в моей маске-лице.
Коровы по-прежнему спокойно лежали и медленно пережёвывали свою жвачку, языком прогоняя из носа мух.
– Языка! Вот чего не хватает! – воскликнул я.
Когда я закончил резьбу, сытые, усталые коровы стали медленно подниматься и готовиться в обратный путь.
Смеркающаяся вечерняя дорога шла по окраине засохшего перелеска.
«Язык – всему голова, – подумал я, глядя на своё творение. – За него могут упрятать, его могут вырвать, им можно любить, им можно погубить и не только себя…»
Жарко.

Владимир РОМЕО